Был странный период строительства высотных домов. Он пал на последние годы жизни Сталина. С одной стороны, им овладели чувства египетских фараонов, желание увековечиться пирамидами, с другой стороны – тоска по церквям, разрушенным сорока сороков по его вине, а он ведь был семинаристом. А, пожалуй, без высотных домов было бы хуже, силуэта города такого бы не было. Я зашел на строительство к своему приятелю Вале Воронцову Он был мой сокурсник и один из немногих, кто, как и я, попал на одно из строительств высотных зданий. Валя был высок, хром и усат. Он показал мне свою лепку, а потом предложил посмотреть макет здания в глине. Мы сели в грузовой лифт, поднялись на невозможную высоту и попали в макетную мастерскую. Макет меня поразил. Внутри его можно было разместиться хорошему цыганскому табору. Высота его была метра три, да и ширина не меньше. Он стоял под колпаком.

Валя познакомил меня с начальником макетной мастерской, архитектором Прохоренко. Это был молодой еще человек, лет сорока, с капризным, неприветливым украинским лицом.

-Николай Никифорович, это скульптор Лемпорт. Не могли бы вы показать наш макет? Ему будет полезно посмотреть.
-Борис Петрович! – недовольно и нервно сказал Николай Никифорович, - покажите товарищу макет. Вы всё чай пьете?

Тут я заметил худого человека с морщинистым лицом и огромной рыжей бородой. Он сидел за макетом на полу, поджав под себя ногу, в руке его была пиала с черной жидкостью, перед ним стоял такого же цвета от копоти, чайник. Руки Бориса Петровича тоже были черного цвета. На нем была старая солдатская шинель, надетая на нечистую нижнюю солдатскую фланелевую рубашку. Да, еще одна подробность: на шинели – звезда Ордена Славы Ш степени. «Это, наверное, сторож или истопник, подумал я, ишь, все руки в углях».

Борис Петрович сделал последний глоток дёгтя, каким мне показался его напиток, закурил папироску «Прибой» и сказал неожиданно интеллигентным, поставленным голосом:
-Прошу прощения, дорогие друзья, вы меня застали во время чайной церемонии. Если у вас есть в запасе четыре минуты, то я буду весь в вашем распоряжении.

Он выцедил остатки дегтя из чайника, допил его, убрал и потянул за какую-то веревку. Пластиковый колпак поднялся высоко вверх, и я увидел высотное Смоленское здание в глине, сделанное весьма искусно и сочно. Все это потом перешло и на натуру, и высотка Гельфрейха получилась наиболее пластично.

-Вот, смотрите, сказал Борис Петрович, - как важно всё это пролепить в таком податливом материале, как глина. Достаточно только пожелать Главному, мы тут же переделываем шаблончик, и характер пластики меняется. Мы с Николаем Никифоровичем сделали уже десяток разных пластических решений. Это у нас очень оперативно.

Борис Петрович очень красиво и вдумчиво рассказывал, проявляя при этом достаточное знание предмета.

-Приходит утром Гельфрейх и говорит: надо усилить светотень на ризолитах. Мы предлагаем тут же изменить профиль шаблона, углубить и сделать его более фигурным. Гельфрейх рисует на клочке бумаги, мы предлагаем свой вариант. Он чаще соглашается.

Этот сторож или истопник, каковым он мне показался, оказался преподавателем Архитектурного института Чернышёвым.

Долго и подробно рассказывал Борис Петрович об особенностях этого сооружения. Валя полез по стремянке наверх поправлять на макете свои «излишества». Вале-то и по земле было трудно ходить, он перенёс тяжёлое ранение в щиколотках ног, так что ступни были вывернуты внутрь. Но всё-таки добрался до своих знамён.

А Борис Петрович, прочтя мне полную лекцию, схватил свой чайник и куда-то пошёл. Меня одолело любопытство, и я направился за ним. Он вышел на воздух, на перекрытие ризолита, выступа здания. В руках его был деревянный строительный мусор. Он сложил его штабелем, накрыл таганком, на который водрузил чайник, и поджёг, костёр загорелся. Чай он засыпал сразу, а не в кипяток, и больше полпачки.

Он сел на корточки, как узбек, подошёл я и примостился на какой-то ящик. Под нами пульсировала Москва, поток машин по улицам продвигался, как кровь в артериях. Вот она, башня Киевского вокзала, вдалеке наша стройка в лесах, высотное здание университета Руднева. Совсем рядом высотка гостиницы Киевской, тоже в лесах. Да, высотные дома строят одновременно, по единому плану и приказу.

-Не хотите моего чаю? - спросил Борис Петрович. У него нашёлся еще один закопченный стакан. Э! Солдат в воду не глядит. Чай был без сахара и горький, как хина, но вызывал одновременно и бодрость, и сердцебиение.
-Что за чай? – удивился я.
-Индийский, спокойно ответил Борис Петрович.
-Раньше водку называли горькой, но, по-моему, так можно назвать этот странный напиток. Вы пьёте горькую, Борис Петрович? -Бывало, пил. Но уже пять лет, как вернулся из армии, пью только чай. Мой прожиточный минимум – 45 копеек в день: 30 копеек пачка чая и 15 копеек папиросы «Прибой».
-А пища? Вы же не хотите сказать, что Вы ничего не едите?
-По утрам меня кормит Наталия Петровна, моя жена. На корм отдаю то, что мне удается заработать. Вот сейчас я зарабатываю свою тысячу у Николая Никифоровича.
-А чем Вы еще заняты?
-Монументальной живописью. Приходите ко мне в мастерскую, я покажу Вам кое-что интересное.
-А где Ваша мастерская?
-На крыше библиотеки имени Ленина.
-Просто на крыше?
-Да, всегда на воздухе. Плохо ли?

*  *  *

Крыша библиотеки была плоская, как перекрытие сакли. Посередине горел костёр, на костре таганок, на таганке чайник. Рядом худенькая фигурка в шинели, на корточках. Рыжая с проседью борода касалась земли.

Борис Петрович достал два чёрных стакана и налил в них чёрной дымящейся жидкости. Простите. Он достал пиалу, из которой пил сам, и стакан для меня. Горечь отравила мне внутренности, забилось сердце, зашумело в голове.

-У меня подарок для Вас, Борис Петрович, - и я достал набор чая: десять пачек индийского, цейлонского, китайского, краснодарского и байхового, всех по две пачки.

К удивлению моему. На лице Бориса Петровича не отразилось радости.

-Это разврат, - сказал он,- не надо привыкать ни к чему хорошему, это ослабляет выживаемость. Я никогда не пью чая дороже 30 копеек.
-Не отказывайте, Борис Петрович, лучше разбавьте этот чай Вашим тридцатикопеечным.
-Это мысль, - сказал Борис Петрович. Он достал большой целлофановый (??) пакет, там был рассыпной чай, распечатал мои пачки и смешал всё вместе. Мешок этот он завязал узлом и бросил в довольно рваную кошёлку из кожзаменителя.

Крыша ограничивалась полутораметровыми бортами. У бортов стояли цементные плиты. Лицевые стороны этих плит были из каменной брекчии. Сначала я не разобрался, но, отойдя, увидел русалочьи хороводы, гирлянды цветов, женские головы в венках. Отношения цветов были деликатны, и земельной гаммы. Я представил себе эту живопись в куполах и на стенах. При нужном расстоянии и соответствующем освещении, очевидно, это было бы безумно красиво. Он мог бы работать с Андреем Рублёвым или Феофаном Греком, какая культура!

Так или иначе, я высказал это Борису Петровичу! Он всерьёз задумался.

-Что же в этом удивительного? Они были такие же мужики, как и я. Наш шеф, Петров-Водкин, когда говорил о реализме, всегда приводил в пример этих мастеров. Особенно Дионисия. И когда уезжал, то говорил: «Поеду-ка в Новгород, побеседовать с Феофаном Греком» или «…в Ферапонтов, поговорить с Дионисием!»

Очень верно. Когда делаешь с них копии, они как-будто шепчут тебе в уши: делай, мол, так и только так!

Была весна 51-го. Над нами голубело небо, за бетонными бортами Москва, которая давала о себе знать разноголосыми сигналами машин.

-А зимой Вы здесь работаете, Борис Петрович?
-Конечно, если нет мороза в тридцать градусов. А в десять – одно удовольствие. Был бы чай.

Мы вскипятили ещё чайник чифиря, и я спустился по пожарной лестнице с крыши библиотеки, пошатываясь.

*  *  *

ДКН¹ было молодёжное учреждение. Здесь ходили в турпоходы, работал драмкружок, а главное, была хорошо оборудованная художественная студия с обнажённой моделью. И тут мы поняли, что такое отличный преподаватель. Им был Борис Петрович. До него мы ставили натурщицу и штриховали часа по четыре. «Что вы делаете? – удивился Борис Петрович. – Вы же ничего не достигаете!» И он стад менять позу натурщицы чуть ли ни каждую минуту. Все проснулись, активизировались, и через полгода нас было не узнать! Матиссы да и только. Не зря ведь Чернышёв был учеником Петрова-Водкина.

*  *  *

Мы оценили метод Бориса Петровича значительно позже, когда осознали, что сама суть рисования кроется в движении и пропорциях. Это касалось и принципов скульптуры.

Так мы соседи: макетная мастерская Университета – в старой церкви, под самым боком Музея изобразительных искусств.

Однажды мы столкнулись возле церкви.

-Борис Петрович, заходите. Ожидается спектакль в стиле греческой трагедии.

Не успели мы расположиться, как по расшатанным доскам коридора церкви разнеслась целая симфония звуков: тяжелые обрушивающиеся шаги, стук массивной трости, треск гнилых ступеней, и в зал, где был установлен макет Университета, увенчанный статуей Сталина с фуражкой за спиной, вошел, не скрывая одышки, высокий и довольно грузный человек. Он шел, откинувшись назад. Его седо-бурая борода была очень жестка, и была параллельна полу, так как он задирал голову, да и палкой впереди себя шарил, как брейгелевский слепец. Выход его был эффектен /в тексте «эффективен» –М.Ч./ и хорошо подготовлен. Ни с кем не здороваясь, ни на кого не глядя, он обошел макет, концом трости сбил несколько фигурок, сделанных нами.

-Живые люди, - сказал он, - Мария Ивановна и Иван Тимофеевич!

Потом обратился к собравшимся:

-Живых людей мне не надо. Вы видели, как стоят фараоны?

Он прижал руки к бедрам, повернул голову в профиль и вытянулся.

-Вот так нужно делать скульптуру, - сказал он и поглядел испытующе, какая будет реакция.

Пришли друг за другом Мотовилов, Орлов, Бабурин, Дейнека, Мухина, Корин и Никогосян. Еще подходили люди. Это был очень важный день: в этот день Руднев раздавал заказы нашим ведущим художникам…

…Борис Петрович не считал себя неудачником. Для поддержки своих телесных сил ему нужна была пачка чая, для работы ему не нужно было даже крыши над головой, а крыша под ногами; для содержания семьи – минимальный заработок, для славы ему нужны были лишь случайные зрители и слушатели, которым он щедро раздавал свои знания и талант. Если разрушали его работы, то он не обижался, а говорил: «Значит, я сделал недостаточно прочно». Если крали, то говорил: «Это хорошо, стало быть, моя работа кому-то понравилась».

Однажды кто-то позвонил в дверь, оказалось, это Борис Петрович. Я его давно не видел. Он был седее и бледнее обычного.
-Знаете, что сегодня произошло? Все мои работы, что были на крыше библиотеки имени Ленина, свезли на свалку.
Я поразился и встревожился: все работы! Весь творческий багаж!
-Как же это произошло?
-На крышу вдруг поднялся директор. Откуда его принесло? Десять лет я там работал, и ни одна собака туда не забегала: у меня отдельный вход по пожарной лестнице.
-Вы десять лет лазали, как обезьяна, и в холод, и в ветер?
-Да. Зато я был спокоен, что туда никто не забредет. А тут вскрыли чердачную дверь, директор увидел мои фрески и принял их за строительный мусор. Не дурак ли? И вот результат.
-А можно найти эту свалку?
-Сложно. Но я попробую, спрошу у шофера, кажется, увозили на библиотечной машине, но их, наверное, побили и завалили мусором.
-Какое несчастье!
-Ну, ничего. Я же получил удовольствие, создавая их. И ладно.
-Борис Петрович, сказал я, помните наше прежнее помещение? Это карман для труб, но метров 20 в нем будет. Это ужасное помещение, когда засоряется колодец канализации… но будет крыша над головой и работы будут в сохранности!

И Борис Петрович стал работать по-соседству. В том же дворе.
-Нас сносят, - сказал как-то Борис Петрович, сносят наш клоповник.
Он жил на Волхонке в древних двухэтажных домах/ недалеко от Музея изобразительных искусств/.
-Это плохо?
-С одной стороны, хорошо, конечно, чистые новые квартиры, где и воздух будет лучше, и вредных соседей не будет, дадут отдельную квартиру, но я считаю, что всякое улучшение жилищных условий снижает выживаемость.
-В чем же это может проявиться?
-Во всем. Изменится психология. Из пролетария ты превратишься в мещанина. Встанет необходимость покупать новую мебель: с рухлядью на новое место не поедешь, потребуется приличная одежда. Разве в хорошей квартире с новой мебелью будешь сидеть как Плюшкин, даже хуже?
-Но это же хорошо!
-Не торопитесь, а подумайте. Вот я, в хорошей квартире, в приличной одежде разве буду есть всякий суррогат, который мы едим сейчас? Нет. Нам потребуется соответствующая нашему положению пища.
-Безусловно, ешьте, поправляйтесь.
-Что вы, Владимир Сергеевич! Сытый и толстый Борис Петрович не имеет никакого отношения к голодному и худому Борису Петровичу. Сытый и толстый Борис Петрович не полезет по пожарной лестнице, хорошо одетый не будет таскать эту кошелку с камнями. Разве я не прав?
-Ну…Ну… Где-то, в чем-то вы правы. Но все мы живем и работаем в приличных условиях.
-О! Оставьте, Владимир Сергеевич. Вы на двадцать лет моложе меня, а я как раз в эти лишние двадцать лет создавал себя таким, каким вы меня сейчас видите. Сейчас все рушится. Мне потребуется заказ, чтобы обеспечивать свое теперь приличное существование. До сих пор я был свободен от заказов и занимался только чистым искусством. Значит, прощай, чистое искусство, да здравствует компромисс!
-Вы слишком трагичны, Борис Петрович. Разве вам не хочется ваши знания, ваш опыт выставить на всеобщее обозрение? Украсить архитектуру?
-Бог с вами! Разве это возможно? Как только я принесу свою фреску на художественный совет, сразу начнется: «А не кажется ли вам, если нос Ивана Ивановича переставить Ивану Никифоровичу…» Э! Да я 30 лет бежал от этого! А отвержение работ! Я не могу забыть, как при этом обрывается сердце!
Борис Петрович ушел огорченный. Потом, через полгода пришел в сером с искоркой костюме, с аккуратной прической и профессорской бородкой.
-Борис Петрович, вы ли это?!
-Нет, это не я. Это моя жалкая тень. Все идет по плану. Утром Наталия Петровна кричит: «Боря, в ванну!»² Из ванны я выхожу в махровом халате. На столе скворчит жареная картошка с бараниной. Чай жидкий, как слеза фарисея. «Боря, не топчи, почему хорошо не вытер ноги? Испортишь паркет!» Паркет! У нас всю жизнь были лишь доски с занозами. Потом я иду на худсовет: меня избрали членом монументального. Там я говорю не так, как думаю /это откровенная клевета на отца: всем известна его исключительная честность и принципиальность художественных оценок; его честность стала «притчей во языцех» в художественной среде Москвы и приносила ему немало проблем - М.Ч./, а как предварительно договорились с остальными членами совета. Это наша товарищеская этика…
В самом деле, было ли благом это для Бориса Петровича или его лишили почвы под ногами?
-Не хотите ли чаю, Борис Петрович, покрепче?
-Вы знаете, странное дело! С тех пор, как я стал хорошо есть, я не могу пить крепкого чаю, сердце просто разрывается! Кроме того, я стал ленив, проснешься утром, и никуда идти неохота. Раньше-то, на крышу библиотеки, я в шесть убегал, а ночью с нетерпением ждал этого часа /отец до последних дней жизни всегда вставал в 5-6 утра.М.Ч./.

…Как-то раз я шел по Чудовке, была такая улица, кстати, и мастерская находилась на этой улице, Крымский мост, метро Парк культуры и нарядная расписная Чудовская церковь. И у ее ограды я увидел присевшего в неудобной позе человека с седой бородой и волосами, в сером с искоркой костюме. Да это же Борис Петрович!
-Борис Петрович, вставайте! Что с вами?
-Да так, знаете, голова чего-то закружилась.
-Пойдемте, Борис Петрович, можете идти, перейдете через улицу?
Борис Петрович говорил с трудом, глотая согласные. Шел, покачиваясь, его заносило куда-то влево. В мастерской ему стало лучше.
-Согрейте чаю, Владимир Сергеевич.
Он поджал ногу, взял чашку на растопыренные пальцы, речь его налаживалась.
-Я взялся за большой заказ, мне дали кинотеатр «Измайловский»³. Тема хорошая – природа, девушки, цветы. Но заказчик плохой – исполком района, председатель – грубый жлоб, хам и неуч. Зачем я беру заказы? Из-за денег. Я уже привык к хорошей жизни. А что я говорил – привыкать к хорошему это разврат. Человек лишается естественного инстинкта выживаемости.
-И что, у вас этот председатель просматривал работу?
-Да, смотрел. И сказал мне… даже неприлично повторить…Это, говорит…Нет, я не могу повторить.
-Он сказал вам, «что за…» – и я назвал слово, знакомое по заборам.
-Да…вот-вот, так именно он и сказал. Откуда вы знаете?
-Я изучил эту формулировку, она не раз ко мне применялась. Вот как раз сегодня у нас срубили отбойным молотком панно в Клину.
-С концертного зала дома-музея Чайковского?
-Да. Именно с вышеуказанной формулировкой!
-И мое приказал снять этот жлоб. Я попросил его не ругаться хотя бы матом, терпеть не могу, когда произносят нецензурные слова. Тогда он стал на меня так орать, что у меня что-то щелкнуло в голове. До сих пор не отпускает. Может, инсульт?
-Ну что вы, Борис Петрович! Но на всякий случай поезжайте на такси, вот вам два рубля. Или давайте, я вас довезу до дому.
-Вот это разврат! На такси никогда не ездил и, надеюсь, до самой смерти не поеду. На такси! Эка загнул!
Да, он был прав! Он никогда в своей жизни не ездил на такси. Это можно было сказать уже с уверенностью.

На другой день позвонил его сын Максим и сказал, что ночью от инсульта умер его отец Борис Петрович Чернышёв⁴.

---

Примечания М.Б. Чернышёвой, дочери художника.

1. ДКН – Управление проектирования Дворца культуры и науки для Варшавы, помещалось на Фрунзенской набережной.

2. Владимир Сергеевич не был знаком с нашим бытом, и этот фрагмент текста - его чистая фантазия: отец не терпел душа и пользовался Чернышевскими банями (недалеко от консерватории) и в доме до сих пор (2000 год) нет махрового халата; мама болела в результате бесконечных войн, революций и разрух и совершенно нищей жизни с отцом, и мы всегда ели легкую и здоровую пищу; чай, из-за папы, всегда пили крепчайший; и наконец, паркет на Волхонке был значительно лучше нынешнего, крупнее, толще и дубовый, и там также поддерживали чистоту. Я бы не стала комментировать, если бы такая трактовка не создавала ложное представление, отчего в действительности так рано ушел из жизни мой отец. Хочется думать, что это добросовестное позиция В.С.Л., бывшего фронтовика.

3. Кинотеатр в Измайлове называется «Первомайский», у метро «Первомайская».

4. 11 января 1969 года во время работы над мозаикой в кинотеатре «Первомайский», по свидетельству присутствовавшей там художницы, у отца случился инсульт, он упал с лесов, причинив себе ряд легких повреждений, был увезен в больницу на 9-й Парковой улице, где и скончался на 14-й день, ночью 25 января 1969 года, в присутствии жены и дочери Натальи.